Две истории любви

Ко Дню Святого Валентина

В Нью-Йорке до 11 сентября 2001 года существовала романтическая традиция: в день святого Валентина несколько влюбленных пар поднимались на "крышу мира" – небоскреб Всемирного торгового центра - вместе со священником, и там, в поднебесье, он благословлял их на вечную и счастливую любовь.

Считалось, что такой союз призван быть крепким и надежным, поскольку освящен в непосредственной близости к Всевышнему. Хотя и "земные" браки бывают крепче чем сталь.

История Первая

В эту историю чрезвычайно чистой и трагической любви посвятила меня блаженной памяти Надежда Свитлычная. Екатерина Зарицкая и Михаил Сорока прожили вместе только четыре месяца, а пронесли свои высокие и чистые чувства через 59(!) лет лагерей.

У них также был свой святой Валентин – отец Тарнавецкий. Он руководил "маленькой семинарией" при Станиславском епископате и вместе с тем был исповедником в местной тюрьме. В той, где встретились узники Михаил Сорока и Екатерина Зарицкая.

Михаил пел в церковном хоре при тюремной часовне, а Екатерина, Катруся, как ее все называли, ходила туда на богослужение. У них впереди был пятилетний срок заключения "за националистическую деятельность".

Переговариваться между собой в часовне политическим арестантам запрещалось, поэтому разговаривали только их глаза и безмолвные уста. А посредником между их сердцами был душпастир Тарнавецкий – Катруся и Михаил передавали через него друг другу записки.

После освобождения из тюрьмы Екатерина ждала Михаила во Львове, где 5 ноября 1939 года они поженились в церкви Святого Юра. Казалось, наступили счастливые дни их супружеской жизни. В 1940 году Михаил поступил во Львовский университет на математический факультет, посещал художественные курсы, вместе они наслаждались жизнью.

Однако 22 марта четыре безоблачных счастливых месяца закончились. Они еще не знали, что закончились навсегда.

Новая советская власть, узнав о неблагонадежности Екатерины во времена польской оккупации Галичине, постучала в их дом, чтобы "вызвать на разговор". Чем заканчивались такие "вызовы" Михаил уже слышал, поэтому заступился за жену. Его арестовали также , сверившись с польскими архивами, отправили "националиста" в 2-ую Львовскую тюрьму, а "националистку" – в печальноизвестные "Бригидки".

"Как-то утром услышали плач ребенка. Сначала подумали, что послышалось: ребенок, плач, новорожденный в тюрьме – это было вне реальности, - рассказывала мне в своем нью-йоркском помещении Люба Прокоп, осужденная к смертной казни и находящаяся в то время также в "Бригидках". – Позднее мы узнали, что это плакал сын Катруси Зарицкой, родившийся здесь, в тюрьме, но большевики не смилостивились над матерью и после этого. "

Михаил узнал о рождении сына в Воркуте – впереди у него было 34 (!) года концлагерей. Он мечтал услышать первый крик своего сына и увидеть теплую улыбку своей безмерно любимой жены, устелить ложе счастливой матери цветами и приклонить для них безоблачное небо, но взамен... взамен... взамен...

Екатерина же несла свой крест во Владимирской и Верхне-Уральской тюрьмах. Прямая переписка с Михаилом была запрещена и они общались только через своих родителей и сына Богдана. В тюрьме ее заставляли работать в прачечной и выводили на работу немного раньше.

И вот, когда, подталкиваемая стражей, мужская плотническая бригада выходила во двор перед третьим тюремным корпусом, все, словно по команде, поднимали глаза.

На окно прачечной, где стояла она – седая высокая молчаливая гордая украинская женщина. Они знали, что такая же участь постигла и ее мужа.

Они далеко друг от друга, но они всегда вместе, у них была Голгофа на двоих. Одна на двоих. И не препятствие их большой, святой любви тысячи километров огромной и жестокой империи.

И тогда все – украинцы и литовцы, евреи и россияне, молдаване и армяне салютовали этой любви. Одни снимали шапки, другие отдавали честь по-воински, подняв руку под козырек...

"...Мы с Екатериной дрожали от радости под Желтыми Водами, захлебывались счастьем под Корсунем, рыдали на руинах Батурина... Это нас снега заметали на сибирских путях. Мы падали и снова поднимались. Мы были далеко друг от друга, но мы везде и всегда были вместе".

16 июня 1971 года Михаил Сорока на 34-м году своего заключения умер. Его тело привезли в больницу, которая находилась даже не за километр, а всего за несколько сотен метров от лагерной зоны строгого режима, куда перевели Екатерину Зарицкую.

Она умоляла лагерное начальство отпустить ее, чтобы проститься с телом мужа. Но ей не разрешили.

На могиле Михаила посадили куст дикой розы и братики, цветы которых брали с собой домой те, кто возвращался в свои дома, в родную Украину.

29 августа 1986 года не стало и Екатерины Зарицкой. А 28 сентября 1991 года из Мордовии перенесли в Украину прах Николая Сороки. И в конце концов они встретились. Во Львове, на Личаковском кладбище...

История Вторая

Мы никогда не были с ней знакомы лично и встречались один раз, да и то на Байковом кладбище, когда в 1992 году хоронили ее мужа Ивана Свитлычного.

Тогда во время величественной жалобной процессии Иван Драч сказал слова, в которых было и отчаяние, и боль, и раскаяние: "Прощай, Иван, и прости!" А Лесь Танюк говорил: "Лучшее, что у Ивана было – это его... похороны".

Жену Ивана Свитлычного Леониду Павловну, Лёлю, как называли ее родные и друзья, судя по выражению лица, эти слова ошеломили, хотя по большому счету они были жестокой правдой.

Ей не раз предлагали, просили, уговаривали, приказывали отречься от мужа –"буржуазного националиста". И тогда, мол, все будет прекрасно, ведь у нее столько перспектив: киевлянка, красавица, инженер, научный работник, преподаватель института...

Люди в казенных костюмчиках и одинаковых драповых пальто не раз и не два приходили к ней во время Ивановых ссылок. Обрабатывали, грозили, убеждали, шантажировали. И ждали, упрямо ждали... Еще немного, думали, и она сломается. Не дождались.

...13 мая 1978 года прошел 7-летний срок заключения Свитлычного. Почти весь год он находился в больнице – из-за спазмов мозговых сосудов, а потом – занесенного грязным шприцем гепатита. Впереди была еще 5-летняя ссылка.

Ему назначили высокогорный Алтай в загрязненной радиацией зоне – поселении так называемых бичей – хронических алкоголиков, которые давно утратили человеческий облик. В первые дни июня 1979 года к нему на постоянное проживание приехала Лёля.

Она верила: если будет рядом, ничего страшного с ее Иваном не случиться. Но после каторги в брежневских "артеках" у Ивана начали отказывать почки, потом случился инсульт, потом – клиническая смерть...

Его оперировали в сельской, забытой Богом больнице. Чтобы быть рядом с мужем, Лёля вымолила разрешить ей работать на кухне той больницы. Разносила больным обеды, мыла тарелки, скребла полы, выносила помои, чтобы только быть рядом и пусть своим присутствием облегчить невыносимые боли Ивана.

Иван был обречен, она это знала, но сдерживала слезы (когда тебе невыносимо больно – не сильно плачь), чтобы не уничтожить его последнюю надежду. И он верил в лучшее - надеялся выздороветь, даже старался шутить.

В пасмурном общежитии, куда Свитлычные переселились после больницы, над кроватью Ивана вместо ковра висела карта СССР, на которой он отмечал места ссылки своих друзей. "Ты смотри, Лёля, украинцы оккупировали всю Сибирь!" И они смеялись, как дети.

После клинической смерти Иван Свитлычный прожил еще 11 лет и 2 месяца. Три последних года – неподвижно и безмолвно.

Приходили люди, знакомые и незнакомые, поддерживали, помогали. Когда же в Союзе писателей украинские советские литераторы делили квартиры, никто даже не вспомнил, что великий украинский поэт-патриот и инвалид ГУЛАГа доживает свои дни в маленькой "келье" в доме без лифта.

А Лёля не просила. Знаменитый девиз советского зека "Не верь, не бойся, не проси" она изменила для себя на "Не плач, не бойся, не проси" и не просила.

Она всегда считала, что просить теплое место, лучшее помещение, большее жалованье - это унижать себя и Ивана. Она не разрешила унижать его в ссылке, в Украине не разрешит тем более.

...Она почти не спала, поскольку ночами Ивана мучили судороги, и он кричал криком смертельно раненного зверя. Днем, когда приходили, как и когда-то, друзья, много настоящих, искренних, преданных друзей, он – тот, кто знал в оригинале Беранже, кто создал словарь синонимов, кто написал десятки талантливых стихов и серьезных литературоведческих работ, пытался что-то сказать и не мог.

И плакал, а взглядом или пожатием руки просил Лёлю продолжить его мысль. И она подхватывала его звуки, развивала в слова, предложения, целый рассказ. Иван переставал плакать и одобрительно качал головой.

Лёля читала ему письма и варила диетическую кашу, делала уколы и одевала, поила из ложечки, как грудного ребенка, и вытирала слезы, как маленькому ребенку...

Никто и никогда не будет знать всего, что делала каждый день, каждый час, ежесекундно в течение 11 лет и 2 месяцев эта скромная, тихая и вместе с тем великая, святая женщина ...

Ти всім, чим лиш могла, була мені.
Була Великоднем і буднем,
Гарантом "будем-перебудем",
Була росинкою на камені
І каменем - твердим корундом,

- написал в стихах своей жене Иван Свитлычный.

Екатерина Киндрась, Нью-Йорк