Станислав Асеев: Все оккупированные территории Донбасса — один большой концлагерь "Изоляция"

"Осенью 2017 года мне исполнилось 28 лет, но руки дрожали так, как будто мне 70. Они и сейчас дрожат, это осталось. Когда я испытываю какие-то эмоции — негативные или позитивные, не важно. По рукам можно отследить, что я переживаю", — рассказывает Станислав Асеев.

Почти полтора часа нашего разговора бывший узник донецкого концлагеря "Изоляция" держал руки в замке.

В 2014 году он остался в оккупации по личным причинам — в Донецке были его мама и две бабушки. Под псевдонимом Станислав Васин писал про жизнь оккупированного Донецка для "Украинской правды", "Радио свобода", "Зеркало недели", "Українського тижня".

При этом он был убеждён, что ему нужно там быть, чтобы Украина знала, что происходит в оккупации. В мае 2017 года его выкрали боевики в центре Донецка.

В современной пыточной под названием "Изоляция", которая обустроена по сталинским лекалам, он провёл 962 дня. Про это написал книгу "Светлый путь: история одного концлагеря", закончив её уже на свободе, в Киеве.

Год назад, 29 декабря 2019 года, его и ещё 75 граждан Украины освободили из плена в рамках обмена с боевиками.

Сейчас ему 31 год, и внешне он не похож на человека, прошедшего почти два с половиной года физических и психологических издевательств. Об этом напоминают разве что сцепленные в замок руки.

Глаза остались чистыми. Даже когда он говорит о мести своим садистам. Из-за этого, возможно, рассказ кажется более пугающим. 

В интервью "Украинской правде" Станислав Асеев рассказал, каких человеческих качеств лишился в плену, почему не хотел бы оказаться в ситуации, когда у него будет возможность отомстить своим обидчикам, и как сшить разлом между теми, кто остался на оккупированных территориях и остальным населением Украины.

Краткий ответ на последний вопрос — "никак".

"Я всё подписал после часа пыток"

— Вас выкрали в мае 2017-го. Как это было? Каким был первый допрос?

 — Это было 11 мая 2017 года, день так называемой "республики". Я должен был сделать съёмку и отправить в редакцию "Радио Свобода". Возвращался домой через площадь Ленина в центре города и меня остановил патруль. Обычный патруль, не "МГБ". Они начали проверять мой рюкзак. Так как я понимал, что в этот день особые меры безопасности, я не придал значения этой проверке.

В рюкзаке ничего не было. Я показал им паспорт, они начали куда-то звонить. Через 5-7 минут появились люди в гражданском, которые сразу же стали надевать на меня наручники. То есть, они уже поняли, кто я такой.

Поняли из-за рюкзака. У них не было фото моего лица, но было фото со спины. Я засветился на похоронах "полевого командира" Гиви — на одном из репортажей. Как выяснилось, меня разыскивали уже полтора года — с тех пор, как я появился в публичном информационном пространстве на Facebook.

Они затащили меня в машину, надели мешок на голову, и повезли к зданию так называемого "МГБ" на ул. Шевченко, 26. Фактически, это центр Донецка.

Я не назову это допросом, меня просто били. Потом начался допрос в соседней комнате. Сначала вежливо попросили на камеру рассказать свою биографию, кто я такой, чем занимаюсь в Донецке. Как только камеру выключили, внесли "тапик" (ТА-57 — военно-полевой телефонный аппарат — УП). Это прибор, провода которого "присоединяют" к разным частям тела. Мне эти провода присоединили к большим пальцам рук — с этого начались пытки.

Избиение, психологическое давление, угрозы — им нужно было выбить из меня признание, что я не просто журналист, а ещё и шпион, работаю на Главное управление разведки Украины.

Я всё подписал спустя час пыток. Я сказал: все, что нужно, я подпишу.

— И в течении первых дней вы точно знали, что это безнадежно и помощь не придет?

— О помощи мыслей не было, потому что я понял, куда попал. Это был подвал. То есть, вас не переводят в официальную тюрьму. 

До меня, как оказалось, в этом же подвале сидел Игорь Козловский — мой учитель, также бывший политзаключенный. Я понял: если меня поместили в подвал, они хотят, чтобы обо мне никто не узнал. Так и было в течении трех недель. Они заставляли меня звонить маме, писать посты в Facebook и даже статьи, которые были запланированы... Чтобы никто не знал, что я арестован. 

Возможно, шли какие-то торги по моему поводу, они хотели извлечь как можно больше выгоды из этого. Мне приказывали: звони и говори, что все хорошо.

— Вы провели 28 месяцев в "Изоляции" — здании бывшего завода, позже уникального культурного пространства Донецка, ставшего концлагерем на улице Светлого Пути, 3. Вы, наверное, читали лагерную прозу политзаключенных советских времен. По вашим ощущениям, где вы оказались в мае 2017 года — в России, Советском Союзе, или у донецких подвалов есть своя специфика?

— Специфика "Изоляции" в том, что это не официальная тюрьма, а именно концлагерь. Это не просто медийное название. Это слово, которое наиболее точно передает то, что там происходит.

С другой стороны, если сравнивать с СИЗО и подвалом на Шевченко, о котором я упоминал, в "Изоляции" бытовые условия лучше. Это бывшие административные помещения завода. Там сохранились мебель, пластиковые окна, а также кондиционеры в некоторых камерах. Они просто наварили решётку, поставили металлические двери и решили, что это тюрьма.

Но если сравнивать то, что там происходит с людьми, это классический 1937 год. Я, конечно, не могу судить, как было тогда, но в "Изоляции" нет никаких границ. Ведь даже в тридцатых годах в СССР, если "политического" осудили, его уже хотя бы не трогали.

В "Изоляции" вы будете терпеть ежедневные, круглосуточные издевательства. Меня туда перевели через два месяца после так называемого приговора, и я это прочувствовал на собственном опыте.

Читайте также: Танкист Богдан Пантюшенко о жизни после плена, войну и мир, язык, Майдан и власть и предателей

— Как остаться думающим и анализирующим человеком, если ежедневно терпеть пытки? Физический боль уничтожает всё человеческое?

— Я бы не так поставил вопрос... Надо попасть туда уже думающим человеком, чтобы вы смогли им остаться.

Комфортные, если можно так сказать, условия существования там были для тех людей, которые не думали вообще. Они сотрудничали с администрацией, потому что это давало им определенные преимущества, но они не задумывались, что будет дальше.

Таким людям и физически, и психологически было легче, чем тем, кто задумывался, что происходит.

"Изоляция" — это действительно уникальное место во всех смыслах. Уникальное, конечно, со знаком "минус". С психологической точки зрения, даже с точки зрения психиатрии, там всем заправляют классические психопаты и садисты, этого не замечать было невозможно.

— В интервью "России 24", записанном через год после похищения, вы фактически признали, что были завербованы украинской разведкой. К слову, интервью записывали в библиотеке. Вам давали читать в заключении?

— Сначала, когда был "на подвале", там, конечно, не было книг. Но примерно через неделю мне их передали, впрочем, там было очень темно и я физически не мог читать.

В "Изоляции" первые месяцы я также просидел в подвале, там книг не было. Затем в камере уже была полка с книгами. Литература не очень, но читать было можно.

— Текст так называемого признания в том, что вас завербовала украинская разведка, написали сами террористы?

— Нет. Они сразу поставили такое условие, мол, никто тебе ничего писать не будет, ты расскажешь все, что прописано в твоем уголовном деле, но своими словами, чтобы это выглядело естественно. Они не хотели, чтобы я заучил все до буквы. Они хотели, чтобы этому поверили.

— В одном из интервью вы говорили, что в "Изоляции" пытают людей просто потому, что получают над ними власть. И что вы не знаете, стали бы вы мстить, если бы представилась такая возможность. Ответили ли вы себе на этот вопрос через год после освобождения?

— Это главный вопрос, который я себе задаю... Ответа нет, его не может быть, потому что он не теоретический. Ответ можно получить, если они окажутся на моем месте, на том столе, где они пытают людей, абсолютно беспомощны.

Что происходит в тех подвалах? Человека раздевают догола, привязывают скотчем так, что он не может пошевелиться, и делают все, что угодно. Они рассчитывают на то, что никто никогда о них не узнает. 

Но мы уже установили большую часть администрации "Изоляции". Вот когда они окажутся в этом положении, а мне дадут возможность их пытать... Только в таких условиях человек сможет ответить себе, кто он такой. Будет он пытать другого или нет. Это совершенно практический вопрос. И я надеюсь, что никогда не получу на него ответ. Я не хочу оказаться в ситуации, когда мне представится такая возможность, не хочу...

"Книга, которую я написал, это также моя месть"

— Вы называли "Изоляцию", помимо прочего, инкубатором смыслов. Какие смыслы вы выносили в камере 5 на 7 метров, где кроме вас ещё было до 10 заключенных?

— На самом деле их множество, этих смыслов. Прежде всего, это вопрос, ради чего ты существуешь. И этот вопрос вызывает следующий: стоит ли дальше жить. Люди там не видят будущего. Если ты не видишь будущего, а над тобой каждый день, каждую ночь издеваются, возникает достаточно логичный вопрос: а стоит ли вообще продолжать? Возможно стоит просто покончить с собой? Это первый вопрос и первые смыслы, которые возникают.

Но есть и более прагматичные вещи. Администрация "Изоляции" никого там не разделяла. Например, я сидел в четвертой камере вместе с тремя людьми. Один мой "сосед" был так называемым командиром бригады "ЛНР". К началу войны 2014 года — криминальный авторитет, близок с "вором в законе" из Одессы. Другой — старший лейтенант батальона Моторолы "Спарта". Третий человек — рецидивист, который до этого заключения отсидел 20 лет. И я. Понимаете?

Бывало, что мы просыпались утром и вообще не произносили ни слова — такая атмосфера, воздух можно было резать ножом. Все друг друга молча ненавидят. Вот мы сидим в этой камере, и должны как-то выживать друг с другом.

Я с ними сидел месяца полтора. Потом меня перевели в камеру, где было больше людей, но там стало проще, потому что это были обычные гражданские парни.

— Было ли между заключенными что-то вроде братства? Или это была полностью тюремная социальная иерархия, со стукачами, паханами и другими ролями?

— Нет, вот никакого братства там точно не было. Касательно тюремных понятий, это очень интересный вопрос. Администрация "Изоляции" пыталась играть в это, но они сами не разбирались в тюремных понятиях. Потому что когда я попал в камеру с рецидивистами, было понятно, что эти люди, как рыбы в воде в этих понятиях. Но они не понимали, что происходит. Потому что то, что там было, не имело никакого отношения к порядкам в "официальных" тюрьмах и лагерях.

Во-первых, люди, которые имеют криминальное прошлое, не могут сидеть вместе с людьми в погонах. Они их уже должны были "порезать" по этим понятиям...

Есть миллион нюансов. То, что там происходило, напоминало уголовные понятия по форме, но по сути это совершенно отличное от того классического криминального мира, традиция которого тянется еще с советских времен.

— Кто из тех, с кем вы общались в камере, больше всего вас впечатлил?

— Дело в том, что там о каждом человеке можно снять отдельный фильм, серьезно.

Но наиболее запомнилась история человека, который до сих пор остается в плену, это Сергей Бешта. Его пытали вместе с сыном, на одном столе. Завели к нам в камеру уже с ожогами, с поломанными ребрами. С семи до половины девятого вечера он был полностью дезориентирован, не понимал, где находится. Он садился на краю нары и как только слышал шаги в коридоре, был уверен, что вместе с сыном находится еще в подвале. То есть, человек в сознании, но постоянно повторяет: "Терпи, терпи, сынок...". Мы ему говорим: "Сергей, успокойся, все закончилось, ты уже в камере, вас уже не пытают".

Психологически за этим было наблюдать тяжело даже тем, кто там провёл уже год-полтора и много чего видел. 

— Что было самым мучительным, кроме физических пыток и издевательств?

— Постоянное психологическое давление. Они могли постоянно стучать прикладом в металлические двери, даже ночью. Не знаю, как передать эти ощущения словами, но вы просто вздрагиваете и вскакиваете. Одно из правил — и это также психологические пытки — когда в любое время суток открывается дверь, вы должны встать с нар, надеть пакет на голову, развернуться к стене, руки возвести за спину и так стоять. И когда бьют прикладом в дверь, вы уже наготове.

— Ваше образование — философия и религиоведение — помогло преодолеть ужас бытия во время заключения? Каких философов вы вспоминали в камере и почему?

— Я не просто вспоминал, в "Изоляции" я написал эссе "Вулкан", которое полностью посвящено философским проблемам.

Иногда это выглядело абсурдно для людей, которые попали в "Изоляцию". Они видели, что я что-то пишу или просто повторяю себе под нос тексты, — понимая, что их могут забрать, я их просто учил наизусть. На меня смотрели, как на сумасшедшего.

Конечно, философия никуда не исчезла и там, но, знаете... экзистенциализм я уже вспоминал с иронией. Потому как многие философы имели теоретический, а не практический опыт. А когда оказываешься в таких условиях, то "вечные вопросы бытия" не просто обостряются, а возникают по-новому. Особенно это касается религиозного экзистенциализма. И об этом я также рассуждал.

— Какие человеческие качества вы потеряли или обрели в плену?

— Я не скажу, что потерял что-то, что нельзя было бы восстановить... Наверное, главное качество, которое теряется, это сочувствие к людям. Был период в плену, когда мне были совершенно безразличны те, кого заносили в камеру замученными, с поломанными ребрами, с ожогами, они стонали... Когда видишь такое каждый день, год, полтора, два, наступает атрофия чувств. Мне нужно было где-то полгода, чтобы я просто пришел в себя и начал что-то чувствовать к другим людям.

А то, что можно приобрести в плену, это патологическая ненависть, жажда мести, которая не проходит со временем, только становится более рациональной.

Книга, которую я написал, это также моя месть. Мне, кстати, в плену сказал один криминальный авторитет, отсидевший 20 лет: "Худшее, что ты можешь им сделать, это выйти и написать книгу. Ты об этом все расскажешь, ты журналист, а нас никто не услышит".

Но даже после выхода книги жажда мести не отпускает. Потому что от этой книги людям, которые продолжают пытать, ни холодно, ни жарко.

— Возможно, когда они будут на скамье подсудимых, это чувство исчезнет?

— Я очень сомневаюсь, что они когда-то будут на скамье подсудимых. Я не вижу механизмов для этого. 

Моя стратегия в том, чтобы сделать "Изоляцию" международным брендом, в кавычках, как Освенцим. Чтобы о ней постоянно говорили на Западе и давили на РФ. Когда это станет проблемой для России, палачи просто исчезнут и все. Спишут, возможно, на украинскую ДРГ (диверсионно-разведывательную группу — УП). Это единственное, на что можно рассчитывать в данном случае.

Касательно Запада, здесь нужно понимать, что мы не вышли на тот уровень, чтобы заставить партнеров действительно задавать вопросы и давить на Россию. Я встречаюсь с представителями ЕС, ОБСЕ, ООН, Красного Креста, но это совсем не те люди, которые могли бы влиять на политику РФ. Это должны быть топ-политики Запада, к которым пока информация об "Изоляции" не дошла.

И здесь я очень надеюсь на англоязычный перевод книги, который, кстати, обеспечивает посольство Канады. Лимитированный тираж на английском предназначается не для коммерческого распространения, а для западных политиков и дипломатов. Все-таки есть шанс, что России придется что-то отвечать, потому что эти так называемые представители ОРДО, боевики, они вообще ничего не отвечают на наши запросы по "Изоляции".

— Год назад вас освободили вместе с украинским журналистом Олегом Галазюком, который говорил, что готов подавать иск против Путина лично. Вы выбрали другой путь — рассказывать о концлагере. Что может оказаться более эффективным?

— Думаю, точечная информационная кампания об "Изоляции". Почему? Потому что нужно понимать, что только в Донецке есть более десятка мест, где пытают людей. Можно говорить в общем: кого где пытают. А можно бить прицельно и показывать, что "Изоляция" — это индикатор всего, что там происходит. Ведь там полный набор военных преступлений: пытки, убийства, изнасилования, унижения человеческого достоинства, привлечение к тяжелым принудительным физическим работам, так как узники там строят полигон, режут металл.

Уже есть видео изнутри этой пыточной, я узнал даже собственную камеру, но когда мы спрашиваем об "Изоляции" в Минске, они (представители "Л/ДНР" в Трехсторонней контактной группе — УП) отрицают, что это место существует. И это говорит о том, с кем мы ведем переговоры и с кем имеем дело.

— По вашей информации, сколько пленных в "Изоляции" сейчас?

— Последние данные об "Изоляции" лично у меня были в мае 2020 года. Там находилось более 50 человек. Что там сейчас происходит, вообще никто не знает. По количеству убитых и замученных тоже не известно. Заместитель генпрокурора Мамедов говорил, что через "Изоляцию" с 2014 года, если не ошибаюсь, прошло 3,5 тысячи человек. Из них чуть более тысячи — гражданские.

"Иногда я специально пересматриваю довоенные фото Донецка, чтоб хоть что-то почувствовать"

— Когда-то вы мечтали поступить во Французский Иностранный легион и даже поехали во Францию. Что из этой истории запомнилось в формате "мечта — реальность"?

— (Улыбается.) Тогда это был совсем другой человек. 2012 год, я только закончил факультет философии в университете. Это очень повлияло на сознание, еще и Макеевка, я не видел никаких перспектив в собственном городе. И все это в совокупности спровоцировало то, что я поехал в легион.

У меня с детства травма глаз — искусственный хрусталик, с этим уже не возьмут в легион, и я это понимал. А за 20 дней до того, как я уехал, еще и повредил ногу. А в этом легионе бег — это религия, там бегают абсолютно все. И когда я приехал туда хромой и с плохим зрением, у меня не было никаких шансов.

Я не могу сказать, что был идиотом, который этого не понимал. Я все понимал. Взрослый человек, но и ребенок одновременно.

Когда я приехал, меня встретил офицер, который был одесситом, кстати. Я обратился к нему на английском, а он ответил по-русски: "Даже не начинай, понятно". Благодаря ему я три дня там прожил, но, конечно, в ряды легиона не попал.

Это была только мечта, но она настолько меня увлекла, что я все равно туда полетел бы, потому что мне было важно перейти этот порог, увидеть все изнутри. Я был как ребенок, который еще не видит вектора своей жизни и думает, что легион — это ответ на все.

— После возвращения из Франции вы сменили пятнадцать профессий, среди которых грузчик, стажер в банке, могильщик, оператор в почтовой компании и продавец-консультант бытовой техники. Какая из них самая богатая на сюжеты для писателя?

— (Смеется.) Да, это, конечно, о могилах, но у меня был недолгий опыт копания.

Это все описано в моей книге, все мытарства по рабочим полям Донбасса. Это интересный опыт, я увидел социальное дно, где находятся мои земляки вместе со мной.

После окончания университета мне предлагали поступать в аспирантуру, но я понимал, что с финансовой точки зрения это вообще ни о чем. Это очень долгий путь, на годы, чтобы чего-то достичь. Поэтому я начал выбирать все, что можно было найти в газетах, и работал физически.

Это были специфические профессии, со специфическими людьми. Собственно, и вагоны я грузил — это была фабрика "Конти" в Макеевке — также вместе с людьми с криминальным прошлым. Мне было интересно с ними пересекаться, я только что вышел из университетской кафедры, магистр, а тут на тебе, вагоны...

— Если говорить об атмосфере Донецка до вашего задержания в 2017 году, как ее можно описать?

— Это советский город. Меня часто спрашивают, какой сейчас год в Донецке. И это интересно, потому что если посмотреть, что происходит в "Изоляции" и подвалах, это, безусловно, репрессии 1930-х. Но если смотреть на общую картину, то это советское прошлое, конец 1970-х, 1980-е годы.

Люди, с одной стороны, очень надеются на РФ, гордятся, что Россия их поддерживает. А с другой стороны, я бы не сказал, что со стороны России есть какая пропаганда советских 70-х. Но в Донецке именно она.

Еще больше это ощущается в Луганске. Я там не был, но сидел с людьми из Луганска, и они рассказывали, что на самом деле Донецк еще неплохой город по сравнению с Луганском.

— Как будто людей забросили в другое измерение. Они не чувствуют разницы, спят, это гипноз?

— Очень много людей и не выходили из того советского состояния. И когда их погрузили в 70-е, 80-е годы, они там оказались, как рыба в воде. Там всегда была ностальгия по советским временам. Донецк 2012-го и Донецк в 2015-м — это совершенно разные города. Не только потому что война и разрушена инфраструктура. Это изменения психологические, ментальные. Даже если газеты 2015 года открыть, там будет такое: "высадили еще 5 кустов роз, посадили акации, Захарченко молодец".

— Вы остались жить в оккупированном Донецке из-за родных — мамы и двух бабушек. Игорь Козловский, ваш учитель, который тоже был в плену, не мог оставить больного сына. Таких примеров множество. Некоторые просто говорят: куда мы поедем, нас там ненавидят, останемся под пулями, так как нелюбовь страшнее смерти. Во многом это реакция на категорическое: кто был патриотом, те поехали, остались предатели. Что бы вы ответили людям, которые это повторяют?

— На самом деле, есть заложники ситуации, они не могут уехать, но сохраняют проукраинскую позицию, иначе, собственно, и подвалов не было бы столько. В них держат очень много людей с проукраинской позицией.

Но учитывая общее количество тех, кто остается сейчас в оккупации, я бы сказал, что людей с проукраинскими взглядами на самом деле небольшая прослойка. Но нельзя говорить, что остались только предатели и коллаборационисты. 

Когда я делал свои репортажи из оккупированного Донецка и слышал что-то подобное от своих коллег в Киеве, мне было обидно. Но я понимаю, что это эмоция, в том числе, тех людей, которые вынужденно уехали в 2014-м и начали жизнь с нового листа, у них не осталось ничего...

— Когда-то Россия уйдет из Донбасса и из Крыма. С исторической точки зрения, это неизбежный процесс, вопрос только в том, сколько времени он займет. Когда это случится, как быть с разломом, который неизбежно произойдет между теми, кто жил в оккупации и голосовал за присоединение Крыма к России, и остальным населением Украины? Представляете ли вы, как этот разлом можно сшить?

— Никак. Людей, которые уже определились со своей позицией, не убедят. Это вопрос следующих поколений, на них надо делать ставку. Собственно, это то, что уже сейчас делает РФ, в том числе, на оккупированных территориях. Они очень масштабно промывают мозги молодых людей, начиная с первых классов, заканчивая университетами. Опять же, это то, что Россия понимает, и чего не понимает наше государство.

И предыдущая украинская власть, и нынешняя как-то поверхностно смотрят на Россию. Они считают, что РФ — это только танки и пушки. А это следствие, а не причина. И, конечно, нужно донести мысль, что в информационную безопасность мы должны вкладывать большие средства. Этого не чувствуют, потому что это невозможно потрогать. Если танки вы видите, то тут не понятно, на что тратить деньги.

А касательно тех людей, которые там остались, то это, конечно, кризис идентичности. А как может быть иначе? Часть людей ностальгирует по Советскому Союзу. Затем им говорят: вы "Донецкая народная республика". Потом говорят: нет, вы будете частью "Новороссии", затем Захарченко придумал "Малороссию". Затем — возможно, вас все же присоединят к России, вот вам паспорта, но присоединение не происходит. Вот такой хаос в мышлении, и все это подкрепляется информационным пространством, когда вы включаете местное телевидение, там ужасные вещи рассказывают. Конечно, кризис идентичности будет только углубляться. И российские паспорта не помогут.

Человек не сможет почувствовать себя россиянином, получив паспорт РФ, поскольку остается вопрос присоединения территории: почему мы не становимся частью РФ как Крым? А этого, скорее всего, никогда не произойдет. Но не имея никакого доступа к тем территориям, мы ничего уже не решим.

Это жестокий эксперимент над людьми. В широком смысле все оккупированные территории — это одна большая "Изоляция".

— В свое время была популярна фраза "Донбасс не слышат". Есть ли часть вины Украины за то, что случилось на Донбассе и в Крыму, что позволило России в 2014-м оккупировать суверенную территорию и устроить здесь гибридный ад?

— Конечно есть. Во-первых, это касается наших спецслужб и государственных органов, которые были не в состоянии функционировать весной 2014 года, когда они имели все возможности разогнать маргиналов, когда они еще оставались такими без российских танков и градов. Это было возможно. Местные элиты, вертикаль наших спецслужб в Киеве этого не сделали.

Но проблема еще и в информационном пространстве. Катастрофическая информационная политика последних 20 лет привела к тому, что мы сейчас имеем на Донбассе. И это проблема нашего государства.

— Вы решились говорить о самом страшном, несмотря на свежие раны. Вы сейчас больше там, в Донецке, или столица вас понемногу затягивает?

— Большую часть времени я живу в Броварах. В Киеве передвигаюсь по навигатору и географически, и по ощущениям, если можно так сказать. Но я понимаю, что это очень мощный город, где мне было бы некомфортно жить из-за большого скопления людей. Киев — это такой муравейник.

Касательно Донецка, на самом деле я уже не помню, какой он. Пытаюсь вспомнить, но не могу. Даже иногда специально просматриваю довоенные фото Донецка, чтобы почувствовать какие-то эмоции из-за тех воспоминаний, но не могу этого сделать. 

Два с половиной года в "Изоляции" добавили так много переживаний, что о самом городе речи не идет. Речь только об общечеловеческих вещах, с которыми я до сих пор не могу разобраться…

Разговаривала Татьяна Селезнева, для УП