"Одуванчики цветут лишь для тебя": воспоминания бывшего солдата вермахта
Четверг, 9 мая 2002, 18:13
"Больно было слышать, как давешние австрийские союзники звали нас "немецкими свиньями" и обвиняли в том, как сложилась их судьба. Они умышленно не замечали того, что перед ними были не великие нацисты, на чьих плечах лежала ответственность за эту войну, а обыкновенные солдаты, которых – как и их – затянул и "разогрел" бессмысленный фатум в то время, как настоящие преступники и нацисты "усиливали" своим присутствием тыл…"
"Украинская земля прекрасна. Даже когда я смотрел на неё сквозь колючую проволоку советского лагеря. А весной казалось, что одуванчики за ней цветут лишь для меня", - делился седой немец, бывший солдат вермахта по имени Райнгольд Барденхайер. Его здоровый вид и спортивная фигура на метр восемьдесят немо вопрошают: "Ну и что, что пять лет после войны отсидел в лагере и до изнеможения наработался на советскую власть?" А поблекшие голубые глаза будто пронзают вопросом: "Вы меня поняли?"
…История знает, кто победил в этот день 57 лет назад в страшной и опустошающей войне. Победители с гордостью держат свои седые головы и медали, свидетельствуя о великом гуманизме того славного мгновения – Победы над фашизмом. А побеждённые, создаётся впечатление, не сдаются и поныне. Странно, но книжные магазины в Германии пестрят изданиями о Третьем Рейхе, фашизме, Гитлере и его высокопоставленных приспешниках. Не утихомириваются правоэкстремистские движения, набирают оборотов объединения неофашистов. Немецкая федеральная служба защиты Конституции отмечает, что эти тенденции растут, а Конституционный Суд ФРГ рассматривает прошение о запрете деятельности Национал-демократической партии Германии. Один молодой немец спросил меня 9-го мая прошлого года: "Вы победили? И ради чего? Посмотрите на себя …".
Райнгольд Барденхайер – один из тех, кто стрелял в наших дедов во время Великой отечественной войны. Он прошёл "Гитлерюгенд" и Восточный фронт. С его уст слетало "Хайль Гитлер!" и "Зиг хайль!". Но Райнгольд Барденхайер на той стороне публично признал бессмысленность этой войны, - правда, после её окончания. "Одуванчики цветут лишь для тебя" - так Райнгольд Барденхайер назвал свою книгу-дневник, собственную историю о том, как он пытался избежать, но всё-таки попал в советский плен и все те годы страдал, думал, влюблялся, удивлялся, падал, поднимался, сомневался и держался. Ради своей родины…
"Я был наедине с нескончаемым зимним ландшафтом, который окружал меня величественной тишиной и светлой пеленой прикрывал ужасы войны. Как прекрасно возвышена природа над всеми вещами, которые придумало существо, названное человеком, чтобы усложнить жизнь и сделать её страшной. Лишь природа верно и постоянно служит Творцу и осуществляет Его волю. И только человек полагает, что способен возвыситься над велениями Бога и пренебречь его порядком. Куда ведёт этот путь, лучше всего показывает моё сегодня – война…"
"На десятую ночь побега я попал на крестьянский двор, который оказался жилым. В доме при свече увидел старую женщину, девушку лет двадцати двух и сорокалетнего мужчину. Старуха тихо плакала. Мужчина сказал, что у них самих нечего есть, во всяком случае, делится им нечем. Глядя на молодую женщину, он рассказал мне о семейной трагедии: "У моей сестры за спиной ужас. Позавчера в дом зашли трое "узкоглазых" (это были солдаты из азиатской России). Они хотели изнасиловать сестру. Спасаясь она прыгнула в колодец, который находится во дворе. Но солдаты с садистской радостью вытащили её оттуда, меня же потащили в поле и угрожали пристрелить. Мать видела всё это. Сестра кинулась им в ноги, умоляя пощадить брата. Тогда меня бросили, а её таки изнасиловали". Старуха громко зарыдала, а девушка смотрела сквозь меня…"
"На брачном ложе спали двое русских солдат, которые, видимо, должны были охранять дом, в который я заскочил. Ситуация гротескная: загнанный зверь стоит посреди комнаты рядом с охотниками, которые мирно посапывают в тишине раннего утра. При всём том, что мне пришлось пережить в последнее время, я улыбнулся: ни я, ни они судьбу свою не выбирали… Я понял, что эта хата – последние часы моей свободы".
"Через полчаса мы попали на окраину Наугарда. От городка почти ничего не осталось: практически все здания были разрушены танковыми и артиллерийскими снарядами. Погоревшие немецкие и русские танки были немыми свидетелями тяжёлых боёв, которые здесь происходили. Нас завезли в лазарет для пленных. Польский политрук – в русской армии уполномоченный следить за политическим сознанием солдат (в немецком вермахте такой тип офицеров появился после 20 июля 1944 года, когда неудачей закончилось покушение на Гитлера) – приветствовал нас. Он прекрасно говорил по-немецки и рассказал про свою довоенную работу "шнапсовым фабрикантом" в Берлине, своё еврейское происхождение и своевременный побег из Германии, когда давление нацистов только наращивалось. Я был поражён первой встречей с евреем, который имел все основания говорить с нами по-другому. Его благородная порода оставила у меня глубокое впечатление".
"Будущее, которое я вижу, закрашено в тёмный цвет. Я практически не могу двигаться, – сейчас меня застрелят. Не я первый. Вся моя жизнь поплыла перед глазами: детство, молодость, война; восемнадцати лет на фронт – беда, крайности, нужда. И теперь эта жизнь закончится? Возник образ матери. С какой заботой она растила нас и воспитывала. Самые страшные раны, которые может причинить война, бередят сердца матерей".
"Май демонстрирует свою лучшую сторону – месяц неимоверных надежд. Он подходит к мыслям о возвращении домой, о котором только и ведутся разговоры меж нами. На территории лагеря цветут трёхметровые каштаны, насыщенная зелень которых прямо светится. Мы с жаждой смотрим на деревья, так как осенью листья каштанов пожелтеет и высохнет, и мы сможем наделать "табак"! Курить в этот чудесный май очень проблематично. Те, кого водят на работу, тайно проносят в лагерь ягодные листы, их наспех высушивают и с наслаждением выкуривают. Кое-где над лагерем поднимается зеленоватый дым, от которого тянет картофельным огнём… Ежедневные заботы нормального пленного концентрируются на двух основных вопросах: где бы поесть и что бы покурить?".
"Роль переводчика, конечно, не отвечает той, которую имеет руководство лагеря, но функционально она очень важна. Даже тем пленным, которые уже привыкли к русскому языку начальников, необходим переводчик, когда по лагерю оглашаются приказы. Но найти того, кто одинаково хорошо говорил бы и по-немецки, и по-русски, сложно. Наш переводчик владеет чем-то похожим на ломанный польско-русский язык. Русский-то он понимает, но как переводит! В его немецком чувствуются пробелы - иногда это невыносимо смешно. Но страшно то, что переводчик лукавит. Время от времени умышленно он так искажает русские тексты, чтобы показать нам насколько важна его персона. По собственному усмотрению, он завышает наказания, назначенные нам русскими. Даже когда мы изредка раскрываем его чёрные дела, руководство лагеря его поддерживает".
"Очень скоро все пленные, которые не были немцами, будто забыли о своей добровольной принадлежности к вермахту, усматривая в нём коренья зла этой войны. Исходя из того, где мы все пребывали, этот шаг был понятен. Небольшие ленты цвета своих национальностей они нашили себе на робы, чтобы внешне отличаться от нас, немцев. Мы не протестовали. Больно было слышать, как давешние австрийские союзники звали нас "немецкими свиньями" и обвиняли в том, как сложилась их судьба. Они умышленно не замечали того, что перед ними были не великие нацисты, на чьих плечах лежала ответственность за эту войну, а обыкновенные солдаты, которых – как и их – затянул и "разогрел" бессмысленный фатум в то время, как настоящие преступники и нацисты "усиливали" своим присутствием тыл… Большинство нас, немцев, были по горло сыты войной и нацистскими призывами. Наверное, мы чувствовали себя ещё более обманутыми, чем наши иностранные сопленники, поэтому нападать на нас теперь было самым большим безумием".
"Я не знаю, почему этот офицер выбрал именно меня. Когда он подходил, я ощутил, что этот человек пьян. Удары посыпались один за другим, каждый сильнее предыдущего… Скрюченный, окровавленный я лежу в его ногах, а он всё бьёт-бьёт-бьёт… Через переводчика он сообщает, что если я снова буду вести себя ТАК, то наказание будет совершенно другим – ещё более страшным. Потом он уходит. Зависла тишина. Глаз горит, на теле нет места, которое не тронул его сапог… Разгорается дискуссия по поводу того, почему этот офицер совершил такое. Ругают его, всех русских… Через час он снова пришёл и спросил, где я. Офицер ещё более пьян, чем был. И снова середина барака превратилась на боевую арену. Он схватил меня за горло и начал душить, после кинул и стал бить, пока не выдохся. Наконец он уходит, теперь не говоря ни слова. Все пленные также молчат… Я ощущаю себя покинутым и одиноким, несмотря на те сорок четыре человека, которые меня окружают. В решающие моменты жизни ты всегда остаёшься один… Сколько прошло время – не знаю, но он приходит снова. И снова ищет меня. Требует идти за ним, заходит в свою комнату и предлагает мне сесть, потом выходит. Я сижу один и не могу даже представить себе, что сейчас случится. Он возвращается. В руке держит большой хлеб из белого теста, которое русские называют "пулки". Он кладёт его в мои руки и приказывает есть. Я же не знаю, что и думать. Я уже давно не видел хлеба, уже не говорю о том, когда ел его в последний раз. Что же сейчас творится в голове у этого офицера, который дважды забил меня до полусмерти? Может, ему стало стыдно за случившееся?… Рыдая я рву эту "пулку", а офицер смотрит на меня… Мир не всегда легко понять…"
"Судьба моя, двадцатиоднолетнего солдата, который попал в плен, это судьба миллионов пленных… Это и несправедливое требование, и вызов судьбы одновременно. Вызов потому, что в этих условиях мы должны были сохранить светлый разум, не жалеть сами себя и не сдаваться. Я всегда пытался заверить себя, что никто не создавал эту ситуацию умышленно. Скорее всего, это организационная слабость советов, которые вследствие нашей капитуляции просто не смогли решить проблему большого количества пленных".
"Наконец я дома!"
Пенсионер Райнгольд Барденхайер наслаждается жизнью в великолепном пригороде Кёльна… Для многих немцев преклонного возраста разговоры на тему войны – табу.
"Украинская земля прекрасна. Даже когда я смотрел на неё сквозь колючую проволоку советского лагеря. А весной казалось, что одуванчики за ней цветут лишь для меня", - делился седой немец, бывший солдат вермахта по имени Райнгольд Барденхайер. Его здоровый вид и спортивная фигура на метр восемьдесят немо вопрошают: "Ну и что, что пять лет после войны отсидел в лагере и до изнеможения наработался на советскую власть?" А поблекшие голубые глаза будто пронзают вопросом: "Вы меня поняли?"
…История знает, кто победил в этот день 57 лет назад в страшной и опустошающей войне. Победители с гордостью держат свои седые головы и медали, свидетельствуя о великом гуманизме того славного мгновения – Победы над фашизмом. А побеждённые, создаётся впечатление, не сдаются и поныне. Странно, но книжные магазины в Германии пестрят изданиями о Третьем Рейхе, фашизме, Гитлере и его высокопоставленных приспешниках. Не утихомириваются правоэкстремистские движения, набирают оборотов объединения неофашистов. Немецкая федеральная служба защиты Конституции отмечает, что эти тенденции растут, а Конституционный Суд ФРГ рассматривает прошение о запрете деятельности Национал-демократической партии Германии. Один молодой немец спросил меня 9-го мая прошлого года: "Вы победили? И ради чего? Посмотрите на себя …".
Райнгольд Барденхайер – один из тех, кто стрелял в наших дедов во время Великой отечественной войны. Он прошёл "Гитлерюгенд" и Восточный фронт. С его уст слетало "Хайль Гитлер!" и "Зиг хайль!". Но Райнгольд Барденхайер на той стороне публично признал бессмысленность этой войны, - правда, после её окончания. "Одуванчики цветут лишь для тебя" - так Райнгольд Барденхайер назвал свою книгу-дневник, собственную историю о том, как он пытался избежать, но всё-таки попал в советский плен и все те годы страдал, думал, влюблялся, удивлялся, падал, поднимался, сомневался и держался. Ради своей родины…
"Я был наедине с нескончаемым зимним ландшафтом, который окружал меня величественной тишиной и светлой пеленой прикрывал ужасы войны. Как прекрасно возвышена природа над всеми вещами, которые придумало существо, названное человеком, чтобы усложнить жизнь и сделать её страшной. Лишь природа верно и постоянно служит Творцу и осуществляет Его волю. И только человек полагает, что способен возвыситься над велениями Бога и пренебречь его порядком. Куда ведёт этот путь, лучше всего показывает моё сегодня – война…"
"На десятую ночь побега я попал на крестьянский двор, который оказался жилым. В доме при свече увидел старую женщину, девушку лет двадцати двух и сорокалетнего мужчину. Старуха тихо плакала. Мужчина сказал, что у них самих нечего есть, во всяком случае, делится им нечем. Глядя на молодую женщину, он рассказал мне о семейной трагедии: "У моей сестры за спиной ужас. Позавчера в дом зашли трое "узкоглазых" (это были солдаты из азиатской России). Они хотели изнасиловать сестру. Спасаясь она прыгнула в колодец, который находится во дворе. Но солдаты с садистской радостью вытащили её оттуда, меня же потащили в поле и угрожали пристрелить. Мать видела всё это. Сестра кинулась им в ноги, умоляя пощадить брата. Тогда меня бросили, а её таки изнасиловали". Старуха громко зарыдала, а девушка смотрела сквозь меня…"
"На брачном ложе спали двое русских солдат, которые, видимо, должны были охранять дом, в который я заскочил. Ситуация гротескная: загнанный зверь стоит посреди комнаты рядом с охотниками, которые мирно посапывают в тишине раннего утра. При всём том, что мне пришлось пережить в последнее время, я улыбнулся: ни я, ни они судьбу свою не выбирали… Я понял, что эта хата – последние часы моей свободы".
"Через полчаса мы попали на окраину Наугарда. От городка почти ничего не осталось: практически все здания были разрушены танковыми и артиллерийскими снарядами. Погоревшие немецкие и русские танки были немыми свидетелями тяжёлых боёв, которые здесь происходили. Нас завезли в лазарет для пленных. Польский политрук – в русской армии уполномоченный следить за политическим сознанием солдат (в немецком вермахте такой тип офицеров появился после 20 июля 1944 года, когда неудачей закончилось покушение на Гитлера) – приветствовал нас. Он прекрасно говорил по-немецки и рассказал про свою довоенную работу "шнапсовым фабрикантом" в Берлине, своё еврейское происхождение и своевременный побег из Германии, когда давление нацистов только наращивалось. Я был поражён первой встречей с евреем, который имел все основания говорить с нами по-другому. Его благородная порода оставила у меня глубокое впечатление".
"Будущее, которое я вижу, закрашено в тёмный цвет. Я практически не могу двигаться, – сейчас меня застрелят. Не я первый. Вся моя жизнь поплыла перед глазами: детство, молодость, война; восемнадцати лет на фронт – беда, крайности, нужда. И теперь эта жизнь закончится? Возник образ матери. С какой заботой она растила нас и воспитывала. Самые страшные раны, которые может причинить война, бередят сердца матерей".
"Май демонстрирует свою лучшую сторону – месяц неимоверных надежд. Он подходит к мыслям о возвращении домой, о котором только и ведутся разговоры меж нами. На территории лагеря цветут трёхметровые каштаны, насыщенная зелень которых прямо светится. Мы с жаждой смотрим на деревья, так как осенью листья каштанов пожелтеет и высохнет, и мы сможем наделать "табак"! Курить в этот чудесный май очень проблематично. Те, кого водят на работу, тайно проносят в лагерь ягодные листы, их наспех высушивают и с наслаждением выкуривают. Кое-где над лагерем поднимается зеленоватый дым, от которого тянет картофельным огнём… Ежедневные заботы нормального пленного концентрируются на двух основных вопросах: где бы поесть и что бы покурить?".
"Роль переводчика, конечно, не отвечает той, которую имеет руководство лагеря, но функционально она очень важна. Даже тем пленным, которые уже привыкли к русскому языку начальников, необходим переводчик, когда по лагерю оглашаются приказы. Но найти того, кто одинаково хорошо говорил бы и по-немецки, и по-русски, сложно. Наш переводчик владеет чем-то похожим на ломанный польско-русский язык. Русский-то он понимает, но как переводит! В его немецком чувствуются пробелы - иногда это невыносимо смешно. Но страшно то, что переводчик лукавит. Время от времени умышленно он так искажает русские тексты, чтобы показать нам насколько важна его персона. По собственному усмотрению, он завышает наказания, назначенные нам русскими. Даже когда мы изредка раскрываем его чёрные дела, руководство лагеря его поддерживает".
"Очень скоро все пленные, которые не были немцами, будто забыли о своей добровольной принадлежности к вермахту, усматривая в нём коренья зла этой войны. Исходя из того, где мы все пребывали, этот шаг был понятен. Небольшие ленты цвета своих национальностей они нашили себе на робы, чтобы внешне отличаться от нас, немцев. Мы не протестовали. Больно было слышать, как давешние австрийские союзники звали нас "немецкими свиньями" и обвиняли в том, как сложилась их судьба. Они умышленно не замечали того, что перед ними были не великие нацисты, на чьих плечах лежала ответственность за эту войну, а обыкновенные солдаты, которых – как и их – затянул и "разогрел" бессмысленный фатум в то время, как настоящие преступники и нацисты "усиливали" своим присутствием тыл… Большинство нас, немцев, были по горло сыты войной и нацистскими призывами. Наверное, мы чувствовали себя ещё более обманутыми, чем наши иностранные сопленники, поэтому нападать на нас теперь было самым большим безумием".
"Я не знаю, почему этот офицер выбрал именно меня. Когда он подходил, я ощутил, что этот человек пьян. Удары посыпались один за другим, каждый сильнее предыдущего… Скрюченный, окровавленный я лежу в его ногах, а он всё бьёт-бьёт-бьёт… Через переводчика он сообщает, что если я снова буду вести себя ТАК, то наказание будет совершенно другим – ещё более страшным. Потом он уходит. Зависла тишина. Глаз горит, на теле нет места, которое не тронул его сапог… Разгорается дискуссия по поводу того, почему этот офицер совершил такое. Ругают его, всех русских… Через час он снова пришёл и спросил, где я. Офицер ещё более пьян, чем был. И снова середина барака превратилась на боевую арену. Он схватил меня за горло и начал душить, после кинул и стал бить, пока не выдохся. Наконец он уходит, теперь не говоря ни слова. Все пленные также молчат… Я ощущаю себя покинутым и одиноким, несмотря на те сорок четыре человека, которые меня окружают. В решающие моменты жизни ты всегда остаёшься один… Сколько прошло время – не знаю, но он приходит снова. И снова ищет меня. Требует идти за ним, заходит в свою комнату и предлагает мне сесть, потом выходит. Я сижу один и не могу даже представить себе, что сейчас случится. Он возвращается. В руке держит большой хлеб из белого теста, которое русские называют "пулки". Он кладёт его в мои руки и приказывает есть. Я же не знаю, что и думать. Я уже давно не видел хлеба, уже не говорю о том, когда ел его в последний раз. Что же сейчас творится в голове у этого офицера, который дважды забил меня до полусмерти? Может, ему стало стыдно за случившееся?… Рыдая я рву эту "пулку", а офицер смотрит на меня… Мир не всегда легко понять…"
"Судьба моя, двадцатиоднолетнего солдата, который попал в плен, это судьба миллионов пленных… Это и несправедливое требование, и вызов судьбы одновременно. Вызов потому, что в этих условиях мы должны были сохранить светлый разум, не жалеть сами себя и не сдаваться. Я всегда пытался заверить себя, что никто не создавал эту ситуацию умышленно. Скорее всего, это организационная слабость советов, которые вследствие нашей капитуляции просто не смогли решить проблему большого количества пленных".
"Наконец я дома!"
Пенсионер Райнгольд Барденхайер наслаждается жизнью в великолепном пригороде Кёльна… Для многих немцев преклонного возраста разговоры на тему войны – табу.
