Голосование на дому – нервное, но не тайное

Речь пойдёт о единичном случае, из которого, с формальной точки зрения, не следовало бы делать обобщений. Но, с другой стороны...

На нынешних выборах впервые пришлось прибегнуть к процедуре голосования на дому – с обострением артроза, увы, не поспоришь. Накануне дня голосования специально пошёл в участковую комиссию – выяснить, в какое время ожидать гостей. Чтобы хоть как-то спланировать свой график: вышло бы очень некстати, если бы в момент визита членов комиссии, дома не оказалось никого, кто мог бы оперативно открыть дверь. Чтобы чуть-чуть прибрать в квартире. Чтобы, в конце концов, встретить членов комиссии одетым не по-домашнему.

Да мало ли по какой причине избирателю может понадобиться знать хотя бы приблизительное время, когда избирательную урну принесут домой?

Голосуют дома, как правило, не от лени. Люди могут принимать длительные медицинские процедуры, когда нельзя отвлечься. Они могут питаться по строгому графику. В конце концов, могут спать.

Итак, я пошёл выяснить, как полагал, совершенно очевидный вопрос.

Мне сказали: ходить будут с трёх до пяти – ну, возможно, с двух. О'кей, с двух – так с двух.

Звонок в дверь раздался в полпервого. Настойчивый звонок, исключавший какие бы то ни было "подождите пять минут", а тем более "зайдите чуть позже".

Застигнутый врасплох, открыл. Перед дверью стояли двое – улыбающаяся женщина и не улыбающийся, но добродушного вида мужчина с избирательной урной. Я впустил.

За ними откуда-то из-за угла появился ещё один мужчина – хотя и углов-то там толком нет, но, когда открывал дверь, я его не видел. Этот был уже безо всякого намёка на добродушие. За ним, вдруг возникнув на выходе с лестницы, – ещё один. За ним, оттуда же – монументального вида милиционер.

Войдя в дверь, визитёры рассредоточились если и не по всей квартире, то по большой её части – придирчиво разглядывая те её углы, приглашать гостей в которые, в общем-то, не планировалось. К маме, которая и должна была проголосовать, подошли лишь двое.

Улыбающаяся женщина продолжала улыбаться, добродушного вида мужчина, судя по виду, ждал – не мог дождаться, когда процедура окончится. Вид остальных троих излучал всю строгость, которую государство готово применить ко всякого рода несознательным элементам. "Не слишком ли много понятых?" – что-то вроде этого уже готово было сорваться с языка: процедура всё больше напоминала то ли обыск, то ли и вовсе задержание, как их обычно показывают в фильмах.

Держать в поле зрения всех одновременно не получалось. Приходилось постоянно переводить взгляд с одного на другого и приходить в состояние, близкое к помешательству.

Вот суровый дядька полистал какую-то книжечку и положил её в карман. "Свою? Или нет?" – тут же пронеслось в голове.

Нет, недоверие – конечно же, вещь нехорошая. Но я ведь этих людей не знал! И, очень подозреваю, председатель комиссии тоже не знал – они пришли от партий, туда же после выборов и уйдут и через месяц; встретившись на улице, уже не узнают друг друга. Случайные попутчики, не более.

Мама быстро справилась с пропорциональной частью голосования – она давно решила, за какую партию проголосует. Улыбающаяся женщина в упор смотрела на мамину руку с ручкой и на бюллетень. Смотрела и смотрела. "Не подглядывайте!" – сказал я. Женщина восприняла это, то ли как удачную шутку, то ли как заигрывание. Засмеялась – это и была её единственная реакция.

Мажоритарный бюллетень оказался крепким орешком: представителя партии, за которую мама только что проголосовала, в нём не было. Имена всех, кого ни возьми, кандидатов ей ничего не говорили – как, в общем-то, и мне, за исключением двух – да и то потому, что от их агитации на улицах было некуда скрыться все последние недели.

Мама изучала и изучала список. "Ну, подскажите же маме, за кого ей проголосовать!" – обратилась ко мне улыбающаяся женщина. Я молчал. "Ну, подскажите, помогите!" – поддержал женщину её коллега.

И здесь произошло то, чего я не ожидал никак: возражая, я вдруг заявил, что это подстава, чтобы упрятать нас с мамой в обезьянник.

Ни первое, ни второе выражение не принадлежат к моему активному лексикону. Я не уверен, что до сего дня вообще когда-либо их произносил. Но мизансцена была настолько жанровой, и настолько однозначно жанровой, что, вероятно, никакая другая лексика к данной ситуации не подходила.

Чтобы разрядить обстановку, попробовал было завести речь об обещанном времени визита. "Когда нам удобно, тогда мы и ходим!" – отчеканил один из визитёров. Стало окончательно ясно, кто здесь, в маминой квартире, хозяин. Тут же один из визитёров позвонил "куда-то там" и строго отчитал: нечего, мол, о времени похода сообщать – в том смысле, что негоже Высоким Представителям Государства перед плебеями о своих планах отчитываться.

А мама, изучив бюллетень, определилась с выбором. Улыбающаяся женщина пристально следила, в какой клеточке мама ставит пометку.

До вечера мама не могла успокоиться. "Что голосовала, что не голосовала, – повторяла она. – Они же видели, за кого я голосую. Не понравится им – возьмут и выбросят бюллетень по дороге". Я пытался разубедить: мол, там же пять человек, и все от разных партий – не получится взять и выбросить.

И параллельно вспоминал, как сам некогда был членом участковой избирательной комиссии.

Был 1999 год, шли президентские выборы, страна уже устала от Леонида Кучмы и тихо надеялась, что увидит нового президента. Телевизионные схватки между соперниками были нешуточные, агитационные и политтехнологические финты ушами удивляли своей наглостью – тогда Украина ещё только открывала для себя такое понятие, как админресурс, равно как и многие другие.

В комиссии были представители от всех кандидатов – непримиримых соперников. Но не прошло и двух дней, как между всеми сложились если и не приятельские, то уж точно коллегиальные отношения. А за столом, на который по окончании голосования вывалили из урн бюллетени, все члены избиркома были объединены одной общей сверхзадачей – не переусердствовать и как можно скорее разделаться с осточертевшей бумажной тягомотиной. Разделаться любой ценой и любым способом.

Все призывы к тщательности встречали дружный ропот, а попытки применить эту тщательность на практике – не менее единогласный отпор.

Нет-нет, заметных манипуляций с бюллетенями не было. Было всего лишь нежелание проверять их на предмет ошибок – а вдруг не в ту стопку случайно положили, а вдруг со счёта сбились?

После настойчивых уговоров одну-две стопки всё же пересмотрели и пересчитали, при каждой процедуре обнаруживая ошибки на несколько бюллетеней. "Единичные ошибки ничего не решают, а мы же все домой хотим", – страдальческим голосом убеждала председатель комиссии.

...Возможно, с тех пор в избирательных комиссиях всё коренным образом поменялось, не знаю. Принимать в этом участие лично я больше не хочу – дабы совсем не разувериться в выборах как демократическом институте.

Только вот уже пятнадцать лет все разговоры о способах формирования избирательных комиссий оставляют меня равнодушным: на практике все эти способы и ухищрения всё равно теряют какое бы то ни было значение. А ещё теперь, когда заходит речь об избирательных комиссиях, я не могу быть уверенным ни в чём.

Что ж, остаётся только верить, что мамин бюллетень не пропадёт.

Несколько лет назад, на одних из прошлых выборов, должна была проголосовать на дому пожилая родственница. Её дочь в день выборов до вечера сидела дома – при маме. Никто так и не пришёл. То есть, очень может быть, что по документам родственница вполне даже проголосовала – просто члены комиссии из деликатности решили её не беспокоить и отметку в предназначенном ей бюллетене сделали сами.

И вот теперь, получив наглядный опыт, уже и не знаю – что лучше...

Борис Бахтеев, специально для УП