"Я не могу ждать! Стреляют! Срочно джавелины!". Как мы носим войну в себе, на себе и вокруг себя
В моем мирном детстве и юности война была в веселых присказках, поговорках. "Придет война – попросишь хлеба". "Х*йня война, основное – маневры". Оказалась, что не х*йня. А насчет хлеба все верно.
Фронт в то время был только личный: "Как дела на личном фронте?" Теперь фронт для каждого личный.
Мы не были готовы к войне. Теперь война глубоко в нас. Будет сидеть там долго. И после того, как война закончится, будет сидеть. Будем носить в себе.
Саша, моя знакомая, учительница: "В первый день войны (после отвратительного облегчения, что мне не за кого волноваться – мужа и детей нет) я уехала со своим дебильным юным котом в Днепр, к подруге. Потом туда приехала мама из Краматорска. Днепр весной 22-го был не сравним с Харьковом. Потом мы уехали в область – в маленький шахтерский городок, "куда точно не прилетит". В начале октября 22-го я вернулась в Харьков. Я не была ни разу в аду за все это время – и поэтому так стыдно чувствовать: именно потому что бесконечные военные мучения мои внутренние, неоправданные ничем снаружи".
Что случается в Вегасе, остается в Вегасе. Харьков не такой. Харьковские военные воспоминания тянутся и накладываются. Потом бороздят тебя, где б ни находился.
Везде.
Помню, как в Харькове после 24 февраля первый раз вышел из дому. Под буханье то вдалеке, то ближе. Стоял ждал, когда откроется аптека. Без гарантии, что откроется, аптеки работали редко. Услышал, как кто-то сказал, что аптекарь придет.
Рассматривал вывески. "Всё для вышивки", "Пивомаркет", "Русский бильярд" – и тут громко бухнуло. Врезалось в память, и в голове с тех пор крутится: "Русский бильярд" – с продолженьями в бытовую часть жизни: "Русский бильярд", салон меблів "Прокруст", перукарня "Далила".
Я долго не мог поверить, что выбрались: ходил и прислушивался к звукам, шел и смотрел наверх, на небо, готовый в любой момент бежать спрятаться. Смотрю и сейчас.
Все пропитано войной. Все ею пропитаны. В любой момент жизни. В троллейбусе, на работу. Дома, за плитой. В душе, в смысле – в душе. За книгой. За книгой особенно. Книгой, где нет ничего о войне. Как раз потому, что там нет, она не читается.
Саша: "Долгое время с начала войны не могла вообще переносить ничего художественного. Мне казалось, что реальная война низводится до сырья для творческих переживаний – кого ни возьми; что она не самоценна – и получается фальшиво и цинично. И даже если в книгах нет войны (а она все равно везде есть: мы пропитаны военными метафорами), любые "красивости" невозможны, потому что нечестны, а честно – только то, что есть: очень простой, очень рубленый мир. И – соответственно – простой текст. В котором есть фиксация фактов и чувств – а больше ничего нет, потому что больше ничего и не надо".
Война в головах, война на языке. Война даже в головах не от мира сего.
Сумасшедшая разговаривает по телефону, а может, просто держит его у головы: "Вы что, не понимаете, я не могу ждать! Стреляют! Срочно "джавелины"". Говорит громко, на всю улицу. Прохожие соглашаются. "Джавелин" нужен. Безусловно. Но ATACMS ещё нужней. Завязывается спор.
Сумасшедшая в растерянности. Она думала, война в голове только у неё.
Шаурма – на упаковке написано "За маму", "За тата", "За ЗСУ", указано, за кого нужно сколько съесть. Шаурма вкусная. И огромная. Съесть до конца невозможно, но мы всё стараемся.
По городу ходят военные в военной форме. В цветах военной формы ходят дети и старики. Город военный. В тылу, но военный. Я себя чувствую в тёмно-зелёных футболке и брюках на месте, своим. В таких футболке и брюках я чувствую себя лучше всего.
Военный стиль жизни, военный язык. "Убери у кошки" – "Плюс". "И молока купи. И хлеба" – "Плюс, плюс".
Раньше б сказала: "ОК".
Прощаемся со студентами после лекций на "Зуме" – не "До свиданья" и не "Всего доброго". "Залишайтеся в безпечному місці. Бережіть себе та близьких" – "Дякую, і Ви теж".
Забыть о войне, отрешиться на две недели.
Перевести дух.
В Украине самолеты не летают. Пролетает над нами в Польше. Дочка Надя потоком сознания: "Самолёт. Ракета. Бомба. Ядерная". Отрешенно, будто бы впала в прострацию. Очнулась и снова такая, как всегда.
Вильнюс. Дом с украинским флагом. На весь балкон. "Сименс"-реклама на торце еще больше. "Сименс" – спонсор войны, не ушел из России.
Еще один дом с украинским балконом. Еще. Много наших балконов в Вильнюсе. Больше, чем "Сименса".
Из крана течет питьевая вода. Украинцы бесплатно ездят в метро и на пароме по фьорду. На площади между ратушей и Нобелевским центром мира из шаурмной громко поет "Червона калына" Хлывнюка, для прохожих просто красивая песня. Это Осло, Норвегия.
Я не знаю, когда война закончится и каким буду после войны. Я не знал, что война будет и так меня поменяет. Еще долго после войны я буду таким, как сегодня. Может быть, я изменился навсегда.
Футболка и кофта, как у Зеленского, носки, как у Кима, я чихаю по утрам, как Арестович в каждом эфире, и тороплюсь высказаться, как Подоляк. Я знаю, на сколько бьет "Искандер" и на сколько С-300, и куда они бьют. Знаю, как делать фонарики из ерунды и сколько они будут гореть – недолго и ярко. Могу отличить звук стиральной машинки от самолета, шахеда – от мопеда.
Мой пэс-Дюк зовется Лотта, и это кошка. Она же пэс-Патрон. Эффективность моих текстов, я очень надеюсь, как у ПВО: 76,4 %. Я чувствую себя историей Украины. Микроисторией. Которую нужно записывать. Потому что все забывается, а в деталях не дьявол, не бог, а человек.
У меня не получится хорошо стрелять, но хорошо написать, может быть, и получится, я учился и много тренировался. Мой ПЗРК – смартфон, где я набираю тексты: прицелился, палец на курке. Нажму, лишь подберу точное слово. Мой стиль – спартанский. Украина – Спарта, 30 миллионов спартанцев, это сегодня общее место, об этом сейчас пишут все.
"Спартанский" есть "аскетичный", "лаконичный": Спарта в Лаконии, военное государство, символ, синоним его. Военная жизнь аскетична. Мы смотрим с напряжением на тех, кто в кафе, смеется, гуляет, поет. Не ко времени. Как будто они не включены.
А Андрей, мой друг, однокурсник, филолог, с первого дня на войне, раненый под Бахмутом, после госпиталя снова сейчас на войне, говорит, чтоб гуляли, сидели в кафе, жизнь текла, как всегда до войны. Чтоб войны там, где гуляют, не было. И расспрашивает про Надю. Я рассказываю, посылаю ее рисунки, фотографии мирной жизни.
Долго-долго, когда просыпался, войну загружать в себя было нужно заново. Просыпался без чувства войны. И спохватывался: "Война!" Включался. Испытывал чувство вины, что забыл о ней за ночь, пока что-то снилось. Наверно, хорошее. Что-то из довоенного прошлого.
Все, уже не испытываю. Просыпаюсь сразу с чувством войны.
Саша: "Однажды ночью в марте прошлого года мне стало очень страшно от звука сирены. Маму я решила не будить, лежала на полу и боялась – и ничего во мне, кроме этого страха, не было. Ушла вся сложность, все напластования, вся многомерность.
Осталась только я и необъяснимый животный страх. Утром мне пришло в голову, что вот это и делает война: она слущивает и обтесывает, отбрасывает и уплощает. Она делает мир черно-белым – иначе и выжить невозможно".
Воздушная тревога. Улица в центре. Возле базара. Люди идут. Женщина с собакой, здоровым, лохматым псом, подвывающим тревоге тяжелым утробным воем, говорит ему и другой женщине: "Что, не нравится песня? Та он всегда так поет, когда она воет".
Я записываю на телефон воздушные тревоги. На фоне текущей жизни: клаксонов машин, беготни, игр детей, пенья птиц.
Когда-то ж война закончится, все это начнет забываться. Забудется, я в это верю.
Андрей Краснящих, писатель
